Трудно сказать, в который раз к нам приезжал Театр Романа Виктюка. Для многих екатеринбуржцев они давно стали любимцами. Многие по-прежнему на дух не приемлют виктюковской «обнаженки», поэтики, тонкого эротизма, и даже гомоэротизма.
Нынче, наряду со старыми добрыми «Служанками» и «Саломеей», в Екатеринбург привезли «Восемь женщин» и «Нездешний сад: Рудольф Нуреев». Если кое-кто из птенцов гнезда Виктюкова уже улетел, то такие «примы», как Дмитрий Бозин, заслуженная артистка России Людмила Погорелова продолжают работать с маэстро. Недавно театр отпраздновал юбилей…

— Театру Романа Виктюка десять лет. Как отмечали день рождения?
Бозин: — Мы все дни рождения празднуем давным-давно в дороге, и человеческие, и спектаклевые. Так все едем и едем. Уж десять лет набежало на счетчике.

— Приезжавший недавно Гришковец тоже недавно отпраздновал десятилетие своего спектакля «Как я съел собаку», заявил, что устал, и спектакль закрывает до лучших времен. У вас не возникает такой усталости от «Служанок» или «Саломеи»?
— Если человек действительно один на сцене, сам это написал, и каждый раз искренне, от души это рассказывает, — а именно этим и занимается Гришковец — можно устать. Хоть это и импровизация в некоторой степени, но там все очень точно простроено. Я думаю, такой моноспектакль — титанический труд. От него можно устать за десять лет. А «Саломея» и другие спектакли же распределены между нами всеми. Мы играем, каждый может спокойно импровизировать в одну или другую сторону. В этом ничего сложного.
И еще нюанс — Гришковец не актер, он писатель. Актерство это его хобби. Здесь нет профессионального подхода. Ему хочется — он делает, не хочется — он не делает. А актерство это все-таки профессия. Хочется, не хочется, организм работает. Можно сказать, ген желания вырабатывается. Правда, из-за него же и в профессию идут.
Людмила: — И потом есть неповторимая прелесть в том, что ты играешь очень долго. Десять лет, но каждый раз — именно сегодня. В этом есть нечто, ни с чем не сравнимое. Одно дело премьера, где все на зыбкости, неустановленности, непроверенности. Здесь же, наоборот, ощущение кайфа от того, что многие вещи происходят автоматически. И если партнер импровизирует, ты под него подстраиваешься, возникает что-то новое. Это внутренние актерские прелести, которые очень ценны.

Бозин: — И еще мы играем не в одном, а в разных помещениях, зрители — разные. Вот недавно были в Томске и Красноярске, где вообще еще не видели наших спектаклей. И я понимаю, что я играю спектакль «Саломея» десять лет, а весь зал его никогда не видел! У них шоковое состояние, это очевидно по реакциям. Причем город такой, где слово «секс» по сию пору почему-то почти под запретом, видно по контексту. И тут мы со своей «обнаженкой»!

Людмила: — Я тоже заметила, что в Москве зритель намного комфортнее, он знает, на что идет. В зале атмосфера благожелательности и комфорта. В любом другом городе, особенно если мы приезжаем в первый-второй раз, возникает момент неизвестности, все воспринимают по-разному.

— Так ваше искусство все же элитарно?
— Я в этом убеждена. Ходить в этот театр нужно людям, которым это нравится. Или которые хотят узнать и увидеть нечто, чего не знали и не видел доселе. Это не вполне развлечение.
Бозин: — У вас ведь не был еще театр Дерево? Жаль, потому что само по себе это направление эзотерического театра существует, оно очень интересно. Сюда же относятся и спектакли Мирзоева.

— Дмитрий, вы в свое время снимались в сериале «Бедная Настя». Открыли для себя что-то новое?
— Я открыл эту потрясающую технологию. Звонят: — «Алло, Дмитрий, я ассистент, мне необходимо привезти вам текст к следующей серии».
Я: — «Так может, можно по телефону?»
— «Нет, ни в коем случае, я привезу!». Человек едет черт-те куда, привозит мне «текст». Текст такой: «Что-то случилось?»…
Еще «Бедную Настю» на каком-то запале они сделали очень здорово. Но когда эта машина раскручивается, последующие «произведения» просто нивелируют все хорошее.
Другое дело работать у Кирилла Серебренникова. Он очень атмосферный режиссер, способный создать удивительное ощущение причастности. А еще когда рядом Гундарева… Она иначе строит пространство. Там нет той глупости, о которой я только что рассказал, есть маленький уютный мир. Для театрального актера такие съемки просто рай. Больше проектов такого уровня у меня пока не было.

— Что меняется в городах, куда вы приезжаете? Нечто общее?
— В Екатеринбурге очень много строек. Москва тоже постоянно застраивается, там все меняется, и вообще нет архитектуры. Что касается Екатеринбурга, мне кажется, городу выгодны эти изменения. Помню, что город и в первые наши приезды показался мне очень мощным, но впоследствии развернулся просто колоссально. Даже ваши ночные клубы на порядок выше многих московских. Не потому, что там работают наши приятели, они действительно работают на высоком уровне. Даже фонограмма звучит иначе, лучше. У вас вообще «звуковой» город, родина рока. Насколько понимаю, Екатеринбург и дальше будет питать страну хорошими рок-музыкантами. Я думаю, вливания будут продолжаться.
Здесь очень интересная театральная школа. Когда приедем со спектаклем «Черепаха», пойду в Коляда-театр, посмотреть, что там сейчас происходит. Хотя не думаю, что у Коляды многое изменилось с тех лет, как мы приезжали десять лет назад. Мы с ним не слишком общаемся, хотя я играл в двух его пьесах 18-летних мальчишек. В театре Моссовета был спектакль «Канотье», а у Виктюка — «Рогатка». И на фестиваль Коляды в свое время я приезжал с двумя театрами. Мы тогда разговаривали с Николаем, но, насколько я понял, самому Коляде наша «Рогатка» не слишком понравилась, потому что там мусора мало.

— Как мусора мало?
— Коляда любит, чтобы сцена была завалена. Мусор должен валяться, буквально. Виктюк мусор создает где-то, в пространстве. А Коляда бросает на сцене. И с Виктюком они, кстати, общаются.

— Вы общаетесь со своими коллегами из других городов, с актерами?
— Я понимаю, что у нас есть мощнейшие театральные города, но у нас абсолютно отсутствует возможность общения с театральными коллективами. Мы прилетаем на спектакль, нужно отоспаться, затем отыграть и — улететь. Мы не успеваем ничего, нет контакта! И на данном этапе своего развития меня это уже раздражает. Я бы хотел этого контакта, он мне интересен.
Бывают организаторы, которые не пускают актеров театра, где мы играем, посмотреть наш спектакль, представляете? Там охрана охраняет нас не только от цветов, но и от актеров местных театров.

— Царя Ирода в «Саломее» играл Николай Добрынин, ныне популярный кино и сериальный актер. Изменился рисунок спектакля с приходом на место Николай Добрынина Дмитрия?
— Люда: — Рисунок спектакля не изменился. Потому что спектакль существует в определенном каркасе. Но изменилась внутренняя жизнь, ведь новый актер вносит свой темперамент, свои эмоции, свое настроение, физически отличное от прежнего. Хотя партитура роли остается, ведь спектакль создавался единовременно. Дима уже третий исполнитель этой роли, и это один из поводов говорить о том, что спектакль живет. Когда в роль вливаются новые силы, это дает спектаклю дополнительную струю жизни.

— Скажите, спектакль «Осенние скрипки» с Алисой Фрейндлих вы еще играете?
— Нет, увы, много лет назад это закончилось, весьма неожиданно. Нет декораций, и спектакль уже не вернулся, не восстановился. Многие спектакли ушли безвозвратно. Алиса Бруновна из другого города, у нее другие планы. А другую актрису сюда взять было невозможно.

— Каков сейчас ритм вашей жизни?
— Родных видим по пять дней в месяц. На спектакле может колено вылететь, и просто устаешь. Доползаешь до гостиницы и валишься без задних ног. Опять же в каждом городе появилось достаточно друзей и знакомых, которым хочется тебя повидать. И уже засыпая, ты рассказываешь, что у тебя все хорошо. Ложишься, и на следующий день просыпаешься к спектаклю. Мы меняем пояса, в месяц по пять поездок, что очень изматывает физически. Хотя иногда успеваем попасть в клуб. Понятно, что на каком-то этапе жизни, лет в 25-28 мы после «Саломеи» еще уходили в ночной клуб и там танцевали по несколько часов. Сейчас, конечно, чаще мы приходим чтобы посидеть, посмотреть как танцуют. Ситуация меняется. Хочется после спектакля вкусно поесть и, по возможности, посмотреть, как играют и танцуют другие. Проще всего, когда мы играем спектакль, а в это же время на другой сцене играется другой спектакль.

Людмила: — Раньше, когда театры приезжали с гастролями на недели, они обосновывались, встречались с местной культурной общественностью. Теперь все на коммерческой основе. Если ты не работаешь, тебя отправляют в Москву. Потом, через день, опять прилетаешь на свой спектакль. Время меняется и диктует свои законы. Все разобщены и заняты только своим делом.

— Сам Виктюк как-то изменился за десять лет?
— Заметили, что он стал иногда репетировать сидя, присаживается. Все годы он стоя кричал на нас, а теперь кричит в микрофон и сидя. Это единственная разница. На самом деле, дай ему Бог здоровья, сил у него на восьмерых. Даже когда их нет, он все равно репетирует. У него просто физиологическая страсть к репетициям. Вот Эфрос мог прийти на репетицию, развести руками и сказать: «Сегодня мне вам предложить нечего, друзья мои». И они тихо, медленно, общаясь с ним, расходились с репетиции. Виктюк все время репетирует. Но бывает, что он только прилетел из Риги или Киева, и начинает делиться впечатлениями. Не дай Бог, встрянешь, он начинает цеплять тебя. Так час-полтора и пройдут. При этом у него параллельно запускается спектакль в «Современнике», идут репетиции в двух театрах. Летает в какое-то жюри в Киев, ведет презентации в Москве. Завидуешь столь бурной жизни в такие годы.

-Он ведь очень любит книжки читать, вас не заставляет делать то же самое?
— Это нас в детстве могли заставить книжки читать. Сейчас попробовал бы кто нас чего-то заставить! Он абсолютно не злится, когда актер чего-то не знает. Считает, что актер должен быть пустым сосудом, совершеннейшим дураком. Это метафора. Конечно, он ценит людей, которые что-то знают. Хотя сам знает столько, что равняться с ним совершенно бессмысленно. Требований прочесть то или это у него нет. Вот у Додина такая система. У него все читают организованно, постигают материал. А у нас все из космоса. Я помню, что много лет назад, перед «Саломеей», он собрал пять человек, привел нас в японское посольство, в библиотеку японского искусства. И мы смотрели кассеты с буто, потрясающим японским пластическим искусством. В течение полутора часов мы смотрели эту кассету, чтобы впитать, запомнить, и применить в «Саломее». Он обязательно показывает нам модерновые балеты.

— Как десять лет спустя вас встретил екатеринбургский зритель?
— Мне показалось, что за десять лет люди нас узнали, привыкли, зритель уже свой.
Мне начало показалось сложным, я чувствовал сопротивление. Хотя это один из самых наших академических спектаклей. Он очень цельный, в нем есть человеческая история от начала до конца. Так легче людям, привыкшим к классическому драматическому театру. Поэтому к финалу все нормализовалось. А «Восемь женщин» шли очень тяжело. Их восприняли очень настороженно, не поняли. Это хорошо, прекрасно, если люди не поняли! Это и есть театр Виктюка — спектакли его рассчитаны на открытый конфликт со зрительным залом.
Казалось бы легкая, невысоколобая, бесшабашная комедийка. И, тем не менее, атмосфера не так уж весела. Некрасивость, одинаковость на сцене держат в напряжении, рождают внутреннее недовольство. И все равно люди уходят под впечатлением. Оно не забудется. Ради этого и существует театр.
Для актера это трудный момент, когда весь спектакль ты идешь на сопротивление.
В «Заводном апельсине» где-то в Ростове из зала вставал человек и говорил громок: «Это не Стенли Кубрик!» — и покидал зал. Но автор романа — Берджес, режиссер — Виктюк! Причем тут Стенли Кубрик? Такой был открытый конфликт. А иногда бывает внутреннее чувство. Так сидишь вдвоем, и всегда чувствуешь, идет разговор, не идет. Жванецкий говорил: «Вот мы с Пугачевой садимся, не идет разговор. Водочки возьмем — пошел разговор».

Мы же в глубине своей языческие существа, все, что чувственно, нами воспринимается легче. Даже если это слишком чувственно. Всегда, как только с меня слетает плащ в «Саломее», пара-тройка людей встают и выходят из зала. Они даже не хотят знать, чем дело кончится! Есть такие интересные реакции.

— Что за моноспектакль «Черепаха», с которым вы приезжаете сюда в январе?
— «Черепаха» это не моноспектакль, а скорее стереоспектакль. Нас там двое, я и девчонка пианистка, потрясающая, невероятная. Это как всегда в моей жизни, случайность. Она пришла и сказала: я хочу вам поиграть. Сыграла, по-моему, Шопена, и дальнейшие вопросы были не нужны. Она была концертмейстером на курсе у Виктюка. После первой пробы мы год-два ничего не делали, а потом, к творческому вечеру, вдруг решили создавать программу. Настя была рядом, я начал читать Цветаеву, очень легко соединились «В пещере горного короля» Грига и цветаевские стихи. Выяснилось, что мы с полуслова, с полуаккорда понимаем друг друга. На мои стихи она придумала очень интересную музыку. Получилось два отделения: Бродский, Цветаева, и — Дольский, Петров, мои стихи.

— Вам не страшно было Бродского соединять со своими стихами?
— А я не соединял, сознательно разбил по отделениям. Конечно такие вещи не соединяют. На самом деле я не боялся, потому что здесь музыка, как в театре у Виктюка, важнее. Я же стихи не читаю, я их пою. И это просто новый этап. Я когда-то пришел в эту профессию именно мальчишкой, который читал стихи. По большому счету я делал только это. Нет, конечно, в школе у меня была кличка Джексон, поэтому танцевал я тоже всегда. Но стихи и танец шли параллельно. А дальше чтение стихов со сцены отошло в сторону. Хотя если проследить, будет понятно, что все эти годы в спектаклях я только этим и занимался. Все мои тексты поэтические. Знаете, великий Нуреев как будто говорил стихами. (Цитирует — ЮГ) —
— Скажите, кто в этой стране могут показать, что они могут танцевать лучше? Когда им 19, 20, 35, а мне 52?!
Он даже разговаривает ритмически! Это интересно. Поэтому я как читал стихи все эти годы, двигаюсь в том же направлении: театр поэтический, эротический, эзотерический. Для меня это три непреложные составляющие. Считаю, что это единственное, чем имеет смысл заниматься.