Директор Института по переподготовке и повышению квалификации преподавателей гуманитарных и социальных наук, декан факультета Международных отношений УрГУ, директор Центра информатизации и документации ЕС, доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ. Родился 23 августа 1946 г. в с. Петропавловка Краснозерского района Новосибирской области; окончил исторический факультет Уральского государственного университета в 1968 г., стажировался в Университете "Ла Сапьенца" в Риме, Италия (1977-1978), с 1968 г. работает на историческом факультете УрГУ; основные направления научной деятельности: теория и история международных отношений, история институтов ЕС, история Италии, итальянский фашизм; автор научных работ, опубликованных в России и за рубежом; действительный член Международной педагогической академии; руководитель Екатеринбургского регионального отделения Общества Данте Алигьери, директор Итальянского высшего колледжа "Леонардо" при УрГУ, заведующий свердловским отделением Ассоциации европейских исследований, вице-президент Международной ассоциации "Ius Рrimi Viri - Образование в области прав человека" (Италия); награжден орденом Дружбы; владеет итальянским и английским языками.

- Валерий Иванович, расскажите о своих родителях, они имели отношение к науке?
- Они абсолютно простые люди, уже умерли. Я очень им благодарен за то, что не мешали заниматься тем, чем мне хотелось. Было время в детстве, когда они настаивали, чтобы я ходил в музыкальную школу. Я походил, потом отказался. Много раз менял спортивные секции, пошел в историю – тоже никто мне не мешал. В принципе родители всю жизнь помогали, ибо как тогда трудно было выжить на ассистентскую зарплату, так сложно и теперь.

- Т.е. в этом отношении ситуация не слишком изменилась?
- Она стала только хуже. Потому что если раньше можно было на зарплату доцента жить достойно, а на профессорскую – почти шиковать, то сейчас зарплата преподавателя совершенно не соответствует, по крайней мере, его роли в обществе. Финансовая статусность снизилась. Возьмем наш факультет международных отношений. Надо быть либо большим идеалистом, либо очень любить свою педагогическую работу, чтобы оставаться здесь работать. Потому что выходящий от нас молодой специалист уже получает базовую ставку выше зарплаты своего преподавателя. А выпускники факультета сегодня очень востребованы. У нас есть такие редкие языки, как, например, китайский. Он просто «влет» идет! Многие ведомства, работающие с китайцами, те же силовые структуры, ОВИР, милиция, бизнес – нуждаются в переводчиках.

- Какие языки на факультете международных отношений наиболее популярны?
- В первую очередь европейские – английский, французский, немецкий, итальянский, испанский. Факультативом идет чешский язык. Турецкий достаточно популярен, японский, китайский. Факультативом идут корейский и фарси. Так что языков мы предлагаем много.

- О чем вы думали, создавая факультет международных отношений в городе Екатеринбурге, в относительной глубинке? Ведь вряд ли он составляет конкуренцию МГИМО, например... Куда по окончании идут выпускники?
Если в МИД, то вы как-то говорили, что там зарплата тоже не самая большая...
- МГИМО, в отличие от других вузов-монополистов, охотно делится своими ресурсами в плане поддержки стандартов, при лицензировании – с другими учебными заведениями. Это уникальное учреждение, настолько популярное, что они не боятся никакой конкуренции, спокойно, без лоббизма, работают с провинциальными учебными заведениями. Почему вдруг в 1993 году стали открывать здесь факультет международных отношений? Город стал открываться. А я к этому времени (1989 год) возобновил свои поездки в Италию. До этого был одиннадцатилетний перерыв - выезжать было невозможно: так просто не  поедешь, надо было попасть в обойму министерства образования или академии наук...

- Ездить за свой счет было, наверное, накладно?
- Какой там свой счет! Я тогда в 1989 году прилетел в Милан с шестью долларами в кармане, потому что больше набрать в России не мог - обмена же не существовало. Как я добирался из Милана до Флоренции с шестью долларами в кармане, это уже отдельная история... После 1988 года я уже активно ездил по линии ЮНЕСКО, межвузовских связей, возил предпринимателей как переводчик. И было очевидно, что регионы будут развивать свои внешнеэкономические связи. Что, собственно, и происходит. Был период, когда они были субъектами международных экономических отношений, сейчас они таковыми не являются. Но в рамках разграничения полномочий с федеральным центром они осуществляются довольно активную деятельность. Поэтому создание здесь большого поля переводчиков было необходимо. Когда в конце 80-х годов я начал заниматься преподаванием итальянского языка, в городе было четыре человека, знавших итальянский. Прилично знали двое. На сегодня в городе десятки и сотни квалифицированных переводчиков. Теперь мои первые ученики сами работают преподавателями итальянского, я уже и не рискую.
Конечно, сегодня мы не единственные, кто производит переводчиков.
Но, возвращаясь к тому, где работают сегодня наши ребята,  понимаете, сегодня, когда происходит переход на двухуровневую систему, бакалавриат и магистратура, мы как бы решаем две взаимосвязанный между собой задачи. Первая – в рамках массового высшего образования (бакалавриат) давать хорошую гуманитарную базу, хорошее знание языков. Затем люди идут дальше, получать какую-то надстройку к этому базовому образованию. Они могут пойти в юридическую академию, могут – на экономический факультет. Кто-то ограничивается бакалавриатом. Недавно пришел молодой человек, не закончивший бакалавриат, сейчас он доучивается. Так он – директор сети ресторанов. Прекрасно, можно порадоваться.

- Вообще говоря, очень часто люди работают не по профилю...
- А это наше ошибочное представление, потому что, поскольку мы живем в рыночной или псевдорыночной системе, здесь срабатывает та же закономерность, что и на Западе. Человеку не обязательно самому все уметь считать. Ему важно иметь мозги, достаточные, чтобы быть гибким, понимать и прогнозировать ситуацию. Человек должен обладать комплексом умений и навыков, называемых сейчас компетентностью, для того, чтобы быть готовым к решению многих задач. И неважно, кто он, естественник или гуманитар. Гуманитары в этом отношении даже «ширше». А знание языков сразу расширяет поле взаимодействия в рамках современного глобализирующегося мира.
Поэтому на сегодня факультет очень востребован. Некоторые из выпускников продолжают учиться за рубежом. Наши дипломы там вполне котируются.

- Насколько котируются? Знаю, что отечественный медицинский диплом на Западе приходится доказывать чуть ли не заново...
- Я говорю о том, что они могут продолжать там учиться. Конечно, доверия на Западе больше к своим собственным дипломам. Но чтобы доверяли в равной степени и нашим, мы должны участвовать в сети зарубежных университетов. Уже участвуем в сети мастерской программы с Болонским университетом, с некоторыми немецкими университетами. В этом году, могу с гордостью сказать, у нас несколько человек успешно продолжат образование в Швейцарии, в Италии, в Центрально-Европейском университете. Одна девочка поступила в магистратуру при Санкт-Петербургском университете, тот самый Бизнес-центр, который помог создать Путин. Это совершенно элитное учебное заведение, некий бизнес-инкубатор. Она поступила на «бюджет», там преподавание ведется на английском языке. Три человека поступили в бюджетную магистратуру в МГИМО, там бесплатное обучение. И мы, конечно, гордимся тем, что трое поехали, трое поступили. Конечно, я знаю наши недостатки, но считаю, что это достойная структура, хорошие ребята.

- Вы поступали на истфак УрГУ в 1964 году, закончили в 1968-ом. Какие были студенты тогда и какие сейчас? Можно ли найти различия?
- Безусловно, во-первых, они стали менее романтичны и идеалистичны. Соответственно, более рациональны, прагматичны, требовательны. В этом есть и хорошая и плохая стороны. На Западе если состоятельный человек руководит рестораном, он старается передать дело своему ребенку. А значит, нужно, чтобы его ребенок прошел в этом ресторане весь путь, начиная от посудомойщика, официанта и далее. В Вольтерре я наблюдал, как нас обслуживала дочь хозяина рыбного ресторана, девочка лет 15-ти. А он в это время стоял, наблюдал, как она разделывает эту рыбу, и заметно нервничал. У нас тоже есть  такая категория людей. С их детьми легче работать – они понимают, что могут сохранить родительский капитал лишь в том случае, если сами будут его преумножать. Но конечно, есть и вторая категория детей – избалованных, озабоченных лишь тем, как прожечь упавший на них с неба капитал. Таких раньше просто не было. Это удивительная особенность российского менталитета и, соответственно, детей. С ними сложнее, их требовательность другого типа – мы заплатили, вы нам дайте. Могу заранее сказать: для нас не имеет значения – бюджетный или платный студент.
К бюджетным, правда, мы относимся жестче. Но и платные - не обязательно дети богатых родителей, очень часто – средний класс. А вообще, заметьте, – государство уходит из гуманитарного образования. Оно вообще уходит из образования! Плюс - резкий крен в сторону прикладного образования. Т.е. нам не нужны умные люди, нам нужны люди, выполняющие определенную функцию. Это огромная проблема. Резко сокращаются места на бюджете. Назову цифры: было 48 бюджетных мест, а сегодня их 32. Это – за 5 лет! И вот на эти 32 места поступают 70 медалистов. Представляете? Платные, повторюсь, тоже бывают разными. С достойными мы возимся, работаем. Особенность нашего факультета – штучная подготовка. У нас выстроена вся линейка непрерывного образования. 10-11-й класс – Итальянский колледж, структурное подразделение Университета, куда мы принимаем не по оценкам, а по мотивации и по совместимости в группе. Мы их «вынашиваем» и компенсируем те проблемы, которые у них возникли в школе. А очень часто эти ребята – так называемые «белые вороны». Они не умеют быть в массе. А здесь они вписываются в коллектив. Практически все, кто выходит из итальянского колледжа, уже умеют учиться. Затем – университет, мастерская программа и аспирантура, докторантура, защита диссертации. Вся линейка.

- Валерий Иванович, расскажите про Институт повышения квалификации преподавателей, ваше второе детище. Кто там учится?
- Одна из причин, почему я пошел в ИППК – сейчас резко повышается роль дополнительного профессионального образования. При этом мы даем хорошее профессиональное образование, но его не сегментируем, не профилируем. Мне было важно попробовать создать в рамках университета схему, в рамках которой ребята могли бы себя готовить к конкретному типу работы, опираясь на то классическое образование, которое они получают в университете. Сами ИППК были созданы еще решением ЦК КПСС и Совета министров СССР в 1967 году. Это должны были быть рассадники марксистско-ленинских идей, политики партии и правительства, контроля за мировоззрением преподавателей. Тогда они были ориентированы исключительно на преподавательский состав. В 1990 годы ИППК влачили жалкое существование. Что происходит сегодня? Государство считает деньги. Например, из бюджетного финансирования исключили 500-часовую программу – программу профессиональной переподготовки. Оставили только повышение квалификации. Вузам выделяют деньги с тем, чтобы мы в течение пяти лет повысили квалификацию всем своим преподавателям. Платим деньги, жестко по ним отчитываемся. Это бюджетная сфера, и мне кажется, здесь государство поступает нормально.
Вторая часть – то, что называется инновационная деятельность самого института, который пытается искать программы, которые могут быть востребованы. Здесь экономика, иностранные языки, связи с общественностью, менеджмент, психология – очень сильное направление.

- Т.е. я могу прийти, заплатить деньги и поучить деловой английский?
- Да, и мне кажется, нам удалось создать неплохой коллектив преподавателей иностранных языков. Работаем по федеральным программам, обучая и самих преподавателей иностранных языков. Отзывы – хорошие.
Правда, у нас появились очень сильные реальные конкуренты – это корпоративные центры повышения квалификации: крупные компании, банки. Если раньше у нас была некая монополия – сейчас ее не существует. Достаточно какому-то центру себя пролицензировать – и он работает. Классическому университету сложнее находить свою нишу в этом образовательному поле. Тем не менее, мы ведем такую работу и остаемся на плаву. Можно прийти и поучиться. Найти нас легко через университетский сайт.
По окончании мы выдаем государством признанные документы. Университет есть университет. Здесь особая атмосфера, мы отличаемся от других учебных заведений своей некоторой свободой, свободой мышления в том числе.

- Если вернуться к 60-м годам, когда вы поступали. История всегда в СССР была наукой идеологизированной. Вы это понимали? Вас это не смущало, когда шли поступать на исторический факультет?
- Конечно, будучи продуктом советской машины, мы не предполагали, что история – наука идеологизированная. Но я сразу знал, что буду международником. И сначала выбрал историю древнего мира и средних веков и писал работу по гуманистическим воззрениям Ульриха Фон Гуттена, средневекового мыслителя. А со второго курса начал заниматься итало-германскими отношениями. Таким образом, я всегда был в исторической науке среди тех, кого называли «белой костью». Потому что зарубежники всегда были «белой костью». Они были менее зависимы. В марксистской оценке разрыва с Западом не было, потому что она есть и там, одна из многих. Но мы чувствовали себя достаточно комфортно. Я и сейчас могу сказать, что марксизм как наука – не как идеологема, а как наука, конечно, - сыграл важную роль в эволюции научного знания, и философского, и исторического, и культурологического.

- Вы и сейчас стоите на марксистском основании?
- Нет, я, скорей, сейчас эклектик. Но есть у нас и достаточно жесткие марксисты. Они преподают, никто им не мешает работать с детьми, и слава Богу. Есть конкуренция, конкурентная среда. И новые знания вырабатываются в рамках сопоставления взглядов, диалога. Этот диалог человек может вести внутри самого себя,  а может - вовне. Опережая вопрос, хочу сказать, что очень плохо отношусь к тому, что сегодня есть попытка выстроить вертикаль, в том числе, и в области научных знаний. Это глупо! Понимаете, мы уже это проходили. И это отбросит нашу науку назад. Потому что наука, как никакой другой вид деятельности человека, может давать прорывы только когда идет сопоставление. Это не означает, что не может быть учебников уравновешенных, спокойных, чтобы у детишек не было плюрализма в одной голове. Но они должны понимать, что такое дискуссия, отсутствие одного взгляда на процесс. Например, на Западе доминирует либерально-демократическая точка зрения и ценности.

- А у нас сегодня какая точка зрения доминирует?
- Мне кажется, ностальгически-советская точка зрения. Вернее, не она, а попытки ее насадить. Причем это абсолютно искусственно и притянуто за уши. Это очень глупо и дешево. В таком ключе можно работать разве что с маргиналами. А если вы работаете в такой плоскости с элитой? Любое государство должно понимать – у него есть элита. Она не может быть на 100% идеологизированной, она обладает интеллектуальной свободой. Элиту без интеллектуальной свободы представить себе невозможно. И государство должно понимать, что оно терпит эту элиту, потому что эта элита воспроизводит саму себя. Вспомним движение научного знания, теорию относительности. Как начинают смотреть на человека, который пришел с теорией относительности? Как на диссидента. Но потом наука проглатывает, делает этот вид знания классикой, появляются следующие дискуссии и споры. Так же было с кибернетикой, с генетикой в России. Поэтому нормальное государство понимает, что элиту нельзя прищучивать, загонять в жесткие рамки. Она должна обладать свободой. Если границы открыты, она уедет, потому что не терпит нажима. Если границы закрыты – она будет диссидентствовать. Если закручивать гайки, элиту нужно посадить, отправить на Колыму. Надо просчитывать шаги и понимать, что ты должен делать дальше. А если ты оставляешь все в полусостоянии, надо понимать, что все превращается в фарс, что эта советско-ностальгическая система неработоспособна. Потому что она работает только в одном режиме – в режиме жесткого контроля. В режиме даже полуконтроля, гласности при Горбачеве система рассыпалась. А когда есть попытка вернуться к той системе при наличии какой-то демократии, это просто фарс. Это недееспособная система.

- Что сейчас происходит в преподавании истории?
- То, что происходит, вызывает не просто улыбку, а - серьезные ученые даже не включаются в дискуссию по поводу нового краткого курса ВКП(б). Не знаю, как его сейчас назвать. Идет дискуссия в Коммерсанте и т.д. Попытка оценить исторический процесс с двух точек зрения. Позитивно то, где была вертикаль, и отрицательно то, где вертикаль отсутствовала. Это очень конъюктурно и не соответствует научному знанию. И вообще не имеет к науке никакого отношения.

- Почему вы выбрали в качестве объекта изучения именно Италию?
- Был элемент случайности. Потому что когда пришел мой научный руководитель, мне дали тему по итало-германским отношениям. И вот, считайте, со 2 курса, с 1965 года, я занимаюсь Италией. И конечно давно вышел за вопросы внешней политики. Докторская
диссертация была посвящена историографии фашизма. Но что такое историография? Это, начиная, по существу, с конца 19 века, когда еще не было фашизма, и до нынешних пор – прослеживание всего культурного, исторического, научного процесса в Италии. Это интеллектуальная итальянская история. Поэтому я знаю практически все имена, не только тех, кто занимался фашизмом. Потому что на самом деле фашизм это продукт определенного исторического развития, наложение факторов, кризис либерального режима. А почему кризис либерального режима? Потому что Италия, как и современная Россия, очень поздно вступила на путь модернизации,  индустриализации. И процесс индустриализации пошел так, как он пошел. В 90-е годы XX века у нас быстро возникли крупные и мелкие группы буржуазии. Если бы это растянулось на века, то возникла бы историческая традиция, плавное накопление капитала. А здесь все произошло быстро и неожиданно. Что не могло не повлиять на политический процесс. Это всегда взаимосвязано. Так вот, Италия очень напоминала Россию, была отсталой страной. В конце 19 века мы были абсолютно похожи, в 30-х годах XX века мы были абсолютно похожи по формам политической и экономической динамики. В Италии был один тип тоталитарного режима, у нас – другой. Поэтому на самом деле я давно вышел за рамки этой темы. Интересуюсь всем, что происходит в этой стране. В начале 90-х годов предсказал даже приход Берлускони к власти. Причем, одна из партий его будущей коалиции была практически фашистской... Потом они сдвинулись к центру и защищают консервативные ценности, основательно отошли от классического фашизма. Так что я глубоко погружен в культурную, политическую и прочую жизнь этой страны.

- Какие книжки вы читаете? Вот Жванецкий – детективы Чейза на ночь...
- Ой, я очень политизированный человек, и на ночь не читаю ни дамские, ни мужские романы. Читаю то, что связано с политикой. Просматриваю Интернет, слежу за событиями. И вообще, две работы, факультет ИППК.

- На самом деле, трудно себе представить, как один человек может успевать так много. Это я о вас...
- Это было с чем связано… В 90-е годы было тяжело, и много делалось для того, чтобы успеть. Появляется юнесковское движение, мы открываем кафедру, что-то появляется, опять работаем. Мне есть что оставить. Я сейчас потихоньку передаю. Центр информации Евросоюза передал одному, кафедру – другому. У меня есть план передачи ИППК.

- Отчего это? Хотите сосредоточиться на чем-то одном?
- Во-первых, это и возрастные вещи – я подустал. И конечно, мне хочется сконцентрироваться на научной работе, на студентах. По идее все, что делается сегодня, тоже для них. Но это администрирование, создание инфраструктуры. А мне бы хотелось самому больше внимания уделять ученикам, студентам.

- Вы как хирург, которого поставили управлять больницей, а он хочет вернуться к операциям…
- Да, именно так. Я хочу вернуться к операциям. Много терний на этом пути, много потеряно – в заготовке лежит книжка по фашистской внешней политике, книжка по самому фашизму. Когда я писал свои работы в советский период, был такой взгляд – этого с нами произойти не может, это за пределами. Как если бы ты изучал что-то через стекло. Но сегодня понимаешь, что такое может случиться и с нами. От этого и взгляд на вещи эти другой. Глубже чувствуешь эти процессы. Помните традиционную нашу оценку фашизма? Диктатура наиболее реакционных кругов финансовой олигархии. А сейчас понимаешь, что это в большей степени психология масс. Появляются рулители, те, кто могут эту психологию масс использовать в определенном направлении – шовинизм, национализм. Здесь может быть много слоев. Те, кто первоначально создает фашизоидные группы, думают, что это управляемый реактор. А потом реактор выходит из подчинения и сам начинает управлять теми, кто пытался рулить массами. Поэтому, конечно, сегодня хотелось бы этот жизненный опыт как-то передать. Ведь приходит поколение, которое уверено, что с ним-то уж точно не произойдет того, что произошло с нами. Приходят элиты, которым кажется, что они держат Бога за бороду. Вот сидит там, в Кремле Сурков, и ему кажется: создал партию – получилось, а вот этой партии – дадим по ушам, закроем. Но так думали и наши предшественники. Так думали либералы в 1922 году, когда назначали Муссолини премьер-министром. Думали – вот сделает то, что нам нужно, ликвидирует коммунистов, левых... Ан не получилось. В элитах существуют самонадеянные люди, которые считают, что они могут раскладывать все, как пасьянс. А психология масс – вещь очень сложная. Выпусти, как джинна из бутылки, шовинизм, ксенофобию – ничего обратно не загонишь.

- Как вам работается с новым ректором Университета Дмитрием Бугровым?
- Нормально. Понимаете, я к Владимиру Евгеньевичу отношусь с огромным уважением, работал в его команде. Но Владимир Евгеньевич идеалист, романтик, и он сегодня им и остался. А жизнь сегодня жестче. 
Это не мое время. Моя свобода сегодня пока еще есть, но я сегодня ощущаю уже пределы этой свободы. Я говорю пока то, что думаю, но не исключаю, что завтра уже не смогу это делать. И ректор, который думает о спасении университета, не может не играть в эти игры - как директор колхоза, руководитель какого-то предприятия, как губернатор...

- Что вы об этом думаете?
- Я считаю, что это очень плохо. И думаю, что это губительно для самого государства. Но та правящая элита, которая сегодня управляет нами, она так была воспитана. Она так видит мир. Ни в одной нормальной стране мира не бывает, чтобы один тип элит управлял страной. Там обычно бывает пестрота, разные точки зрения, конфликты, существует разделение властей. Нет в мире таких элит, которые бы знали все. И вот этот конфликт – когда говорят, что все, Европе конец! Европе будет конец тогда, когда она выстроит вертикаль власти. Сегодня, как и в прошлом, у Европы на вызовы времени всегда есть несколько вариантов ответов. Фашизм – вариант? Да. Либеральная демократия – вариант? Да. Коммунизм – вариант? Да. Но победу одержал не импортируемый из Китая, а собственный, цивилизационный вариант. И фашизм – результат развития европейской цивилизации, и либеральная демократия, и консерватизм. Они предлагают много вариантов. И соперничество вариантов придает динамику этому континенту. Поэтому в отличие от многих, кто считает, что будущее – за Китаем, за Индией, я думаю, что будущее было и остается за Европой.
А если говорить о России, у нас по-прежнему два преимущества: сырьевые ресурсы и интеллектуальные ресурсы. Преимущество последних в том, что российское образование всегда было фундаментальным. И на базе фундаментального образования уже произрастало профилированное, прикладное. И не случайно сегодня мы по-прежнему продолжаем оставаться поставщиками кадров для США, Запада – людей оригинальных, необычных, с широким, своеобразным мышлением.