Нужна ли нам цензура? Кто сегодня смешит народ? И над чем народ смеётся? Об этом и многом другом мы разговариваем с Геннадием Хазановым, легендой советской эстрады. Сегодня он государственный чиновник, художественный руководитель Московского Театра эстрады, а так же советник президента по вопросам культуры. Кроме того, он мудрый человек с безупречным чувством юмора и не из ханжества, или славы ради ратует за цензуру в средствах массовой информации. Он думает о наших детях, будущих и реальных, тех самых, которые очень любят щёлкать кнопками на пультах от телевизоров и задавать нам самые неожиданные вопросы. Во всяком случае, в дебатах с Ириной Хакамадой его точка зрения на цензуру имела значительный перевес (4384 голос к 1180) среди телезрителей канала НТВ.

-Геннадий Викторович, вы заметили, как стало много юмористов? На каждом канале своя передача, ещё и не одна. Кого из них вы считаете коллегами? И почему вас мы видим крайне редко?
-Хороший вопрос. Я, вы правильно заметили, давно не занимаюсь этим. Осознанно! Потому что гениальная формула «не навреди» для меня является основополагающей. Если допускать, что смех лечит, то он же и калечит, когда ты начинаешь смеяться над вещами, над которыми, в принципе, нельзя смеяться. Не можешь найти художественные ходы для того чтобы достойно самовыражаться, оставаясь в рамках приличия, значит надо веселить своих родственников и друзей, а не выходить к зрителю. Согласитесь, теперь уже и не надо быть особенно смелым, чтобы крыть матом прямо со сцены, снимать штаны и публично раздевать женщин, но к правде жизни это не имеет никакого отношения. А вот слово «стыд» — ещё никто не отменял. Но многие о нём позабыли — появилось много пошлого и откровенно бесстыдного. Тем более обидно, что наша культура, всегда опиралась на лучшие образцы. Мы много заимствуем из-за рубежа, но это не первый и даже не второй сорт. Я без фанатизма отношусь к советским временам, многое было недоступным. Но помимо пресловутых идеологических ограничений существовали вкусовые ограничения. Зрителя ограждали от пошлости и бесстыдства. И это было правильно. В начале 90-х разрешили всё. На зрителя хлынул поток мерзости и нечистот. И каждому хотелось «кайфануть» от вседозволенности. Всё это время я одного не мог понять, почему не срабатывает элементарное чувство брезгливости? Испорченным юмором, как тухлятиной можно отравиться.

— Вы считаете, что цензура изменит ситуацию?
-Сегодня потребитель требует незамысловатых скабрезных шуток, потому, что он уже к этому приучен. В перерывах на рекламу, когда сопротивление его равно нулю, на него вываливают поток очень правильных, продуманных роликов, предлагающих купить то и это. И вот мы, не переставая ржать и материться, бежим опустошать полки магазинов. Всё-таки телевидение не только развлекает, но и формирует гражданскую позицию. Оно должно вещать в рамках общечеловеческих ценностей. Многие мои друзья перестали смотреть телевизор.

-Откуда же они получают новости?
-Слушают серьёзное радио. Это такая прививка, я вам скажу. Не смотрите месяц телевизор, у вас и времени прибавится и голова поздоровеет.

-Вы задумывались над социальной природой смеха? Почему этот инструмент так привлекателен?
-Смех это опасный острый инструмент. И когда, его изготавливают потоком, качества просто не может быть., Посмотрите что осталось на нашей эстраде от прошлого? Хватит десяти пальцев, чтобы пересчитать. Это штучные вещи, почти все от Аркадия Исааковича Райкина, сделанные с большим вкусом. Я никогда не мог понять людей, которые решаются на постоянные передачи. Это удалось только ребятам из «Городка», только они удержали планку. Есть у них и чувство меры, и чувство стыда. Видно, что им самим это нравится…

-«Камеди клаб» тоже получают большое удовольствие от себя.
-Но этого мало. Хотя большому количеству зрителей нравится. Шутки ниже пояса — торжествующая самоуверенность. А где сейчас не так? Ребята, так нельзя, потому что если ты вывалил перед всеми своё хозяйство, то завтра тебе вываливать будет нечего. Для меня всегда была одна система координат, самая высокая, та в которой существовали Чаплин, Райкин. Юмор должен быть тоньше, изящнее. В этом есть и этика, и эстетика, и никому не надо прилюдно чесать яйца и снимать штаны. Поверьте мне, пожилому человеку, это пришло от самодеятельности и от лёгких денег. Сегодня он под одобрительное ржание обгаживает публику. А завтра он уже колесит на «Хаммере» и у зрителя складывается впечатление — чтобы в этой жизни как-то преуспеть, надо всех крыть матом. На ребят свалились сумасшедшие деньги. Ребята поверили, что они великие.

-Вам не нравятся «гламурные подонки», а, например, Гарик Мартиросян?
-Гарик может быть единственный, кто мне нравится. В нём видны и воспитание, и образование, и одарённость в конце концов. А где сегодня Гарик? Он что, отказался быть ведущим первого канала?

-А Максим Галкин, как вы к нему относитесь?
К нему можно по-разному относиться, и даже не любить. Но у него всё-таки серьёзное филологическое образование, и гонорары не меньше, а иногда и больше. Он пашет — будь здоров. Иногда специально завышает цену, чтобы отказались от его выступления, но его покупают и он становится всё дороже и дороже. Мог бы погрязнуть во вседозволенности, и он часто проходит на грани, но у него всегда есть предел, ниже которого он не опускается, не позволяет воспитание.

-Кого бы вы ещё отметили?
-Мне жалко, что проматывает свой талант Андрюша Данилко. Я очень его люблю, он уникальный мальчик, редкого дарования. Что с ним сделалось? Он приходит в театр на сольный концерт — у него 18 охранников. Я его спрашиваю: Зачем тебе столько? Ты что президент? Или на вышке нефтяной сидишь? Они мне говорят: так надо. Кому надо? Той структуре, которая мгновенно пристраивается сзади, как только чует деньги.

-Наш юмор востребован за рубежом?
-Юмор — это такая глубоко национальная штука. Он связан с языком, с менталитетом. Его нельзя вывозить из страны. Шутки не переводятся. Мне кажется приземлённым немецкий юмор. Английский кажется сухим. Но кто гарантирует мне точность перевода. Вот Бени Хил — это английский юмор? В таком случае, это очень тактично. Но в нём нет вкуса.

-Кто наиболее к нам близок?
-Итальянцы. В них есть сердечность.

-А американцы?
-Не знаю. Редкий талант Вуди Ален, но его книг, например, я не понимаю. То, что он делает в кино, мне очень нравится. Но больше я не знаю никого, кому бы нравилось.

-А как же американские ситкомы, разве они не экспортируются?
-Вы имеете в виду «Няню»? Наши просто сделали другое кино. Они так талантливо выдвинули отношения этих двоих на первый план, что даже никто не заметил абсурдности существования дворецкого. Дворецкий это, простите, кто? Кто такие гувернёры, я знаю и личных секретарей знаю. А дворецкий уже и на Западе дикость. «Няня» получилась хороша, но они загубили её бесконечными повторами.

-А вам не жаль Анастасию Заворотнюк? Она всегда теперь будет няней Викой.
-Я, в отличие от вас, думаю, что ей повезло тотально, она вытащила свой счастливый билет. Так звёзды сошлись и «няня» это тот максимум которым её природа наделила. Шлейф, который она тащит за собой, получив всенародное признание, он мне очень хорошо знаком. Я сам прошёл эту дорогу сполна. Этот ярлык, который прилепился, потом очень сложно оторвать. Я потратил на это всю свою жизнь.

-Вы имеете в виду студента «калинарного» техникума?
-Да. Вот вам ещё одно подтверждение языковой составляющей юмора. Нигде больше над студентом не смеялись. Этот «студент» душил меня всю жизнь. Коллеги говорили: чего ты мучаешься, народу нравится, а я-то знаю, что надо развиваться, нельзя жить одной удачно сыгранной ролью. Наступает момент, когда это становится невыносимым. И я стал потихоньку выныривать к другим темам, но зал ничего другого слушать не хотел. Требовалось что-то простое, действующее немедленно, как самогон, любая попытка предложить вино, уже не имеет успеха, потому что так не вставляет. Я хотел доказать, что могу делать что-то глубже, тоньше, что есть разные способы проявить себя, я потерял значительную часть аудитории, но те кто остался, они со мной до сих пор. Я же не играю трагические роли, все мои роли находятся в комедийном поле, но они чуть шире, чуть глубже, чуть динамичнее, и кто-то не готов это воспринимать. Я люблю русскую академическую школу, где всё реалистично всё мотивировано и понятно. Наши спектакли идут по десять лет с аншлагами в отличие от «Чикаго».

-А что произошло с «Чикаго»?
-Провалился. Я всегда говорил, в рыночное время, спектакль, который играют ежедневно — не выживает. Это не Бродвей, где все мюзиклы рассчитаны на туристов. Там туристы идут на Бродвей, а у нас туристы идут в Большой театр, потому что это бренд. А в Америке никакого большого театра нет. Там есть «Метрополитэн» и Бродвей. И всё. Куда идти туристу? На Бродвей. А зачем у нас туристу идти на русский мюзикл, да ещё и на русском языке, если его можно посмотреть на Бродвее

-Зачем же их ставят?
-Вы, правда, хотите это знать? Первое — волюнтаризм. Один, говорит другому «давай „что-нибудь“ замутим». Другой говорит: а давай! Второе — есть возможность заработать или украсть. Не боги сметы составляют. На костюмах, на декорациях на «промо», размещая всё это у своих друзей по очень приличной цене, да ещё и получать откаты. Для «Газпрома» 10 млн. долларов — это не деньги, а для мюзикла это год оплаченной работы. Только с мюзиклом «Чикаго» всё было по-другому. Там Филипп попал в очень тяжёлую ситуацию. По хорошему Филипп не должен был отдавать деньги Ходорковскому. Но ситуация у Ходорковского изменилась и он попросил деньги вернуть. Алла ежевечерне доплачивала свои деньги за аренду театра. И, в конце концов, сказала мне: помоги закрыть, этот чёртов, мюзикл. А Филипп, это же большой ребёнок, он умолял мюзикл не закрывать. Я ему сказал: что ты мне говоришь, иди к Алле, это её деньги. Это к ней ты каждый вечер залазишь в карман. А поначалу всё было замечательно: деньги лились рекой, сумасшедшие гонорары солистам, костюмы и декорации — всё с помпой, с размахом. Они же думали, что это навсегда. Нельзя играть одно и то же каждый день. То, что происходит каждый день не привлекательно.

-Есть принципы, которыми вы не поступаетесь никогда? Или компромисс всегда возможен?
-Я, может быть, скажу непопулярные вещи, но, лично мне, они очень близки. Нельзя допускать насилия, надо сопротивляться до последнего, бороться за чистоту души. Но и самому чинить насилие тоже нельзя…