О крахе 90-х и упущенных 2000-х

Вне всякого сомнения, развитие науки находится в числе приоритетов у руководства страны. Все понимают — то состояние, в котором сейчас оказалась наука в стране, является абсолютно неприемлемым для решения задач, которые на страна взяла на себя и продолжает брать. Это уже заставило многих переосмыслить отношение к ней.

У нас с вами была научно-технологическая стратегия развития страны, которая принималась в 2005—2006 годах. О ней многие сидящие сейчас в этом зале, наверное, и забыли уже давно. Стратегия предполагала, что к 2015 году 2% ВВП должны были тратиться на науку. 60% общего объема финансирования науки должно было приходить от высокоинтеллектуальной промышленности. 15% нашего экспорта должны были стать высокотехнологичной продукцией. Сейчас именно так все и происходит в наукоориентированных странах с быстро развивающейся экономикой.

Как вы понимаете, у нас ничего этого не случилось. Когда мы говорим, что 60% финансирования науки должно прийти из высокоразвитой промышленности, то мы как минимум предполагаем, что такая промышленность должна хотя бы быть в стране. Кроме того, в стране оказалось много больше возможностей получать быструю прибыль, нежели вкладывать средства в науку и ждать отдачи от нее. Наука все-таки гораздо более долгоиграющий инструмент.

В 90-е годы на одной из встреч американцы меня спросили: «Мы не понимаем — ваша страна по состоянию науки вполне готова к тому, чтобы наука становилась реальной производительной силой. Почему ваша промышленность не вбрасывает деньги в науку?». Я тогда просто сказал: «А вы знаете с какой скоростью и маржей дают в России вложения в алкогольную промышленность?». Никакого сравнения с наукой и быть не может, пока этот сектор, куда более простой и осязаемый, не оказался насыщен. Пока есть возможность, вбрасывая в сырьевые сектора и в нечто не очень технологичное, быстро получать отдачу.

Как сделать так, чтобы наша промышленность, наше сельское хозяйство, наша экономика в целом почувствовали, что надо вкладывать деньги в науку? Это проблема остается краеугольной до настоящего времени. Стратегия научно-технологического развития, которая была принята в конце прошлого года, снова говорит про 2% ВВП — на этот раз к 2030 году, причем 50% вложений — от государства, 50% — от экономики. Но формулировка, каким образом этого добиваться, там уже другая.

О новых вызовах и видении роли РАН в Кремле

Сейчас сформулированы некие большие вызовы или приоритеты развития страны. По большому счету, приоритеты России такие же, как и те, что стоят сейчас перед другими странами. Есть вызовы, связанные с медициной и здоровьем человека. Есть вызовы, связанные с сельским хозяйством и продовольственными запасами. Это то, что волнует все человечество. Хотя есть персональные. Есть вызов, связанный с протяженностью страны и необходимостью поддерживать ее единство, — это транспорт и связь. Есть свои задачи по Арктике.

Мы должны сейчас отвечать на эти большие вызовы. Выстраивать наши крупные проекты, затачивая под их реализацию бизнес, промышленность и, конечно, науку. Какова роль Академии наук? Академии наук отводится роль научного координатора сложной системы цепочек, возникающей при выполнении поставленных задач.

Но ведь наука у нас сейчас в значительной мере растащена по различным министерствам и ведомствам? В большинстве министерств есть средства, за которые отчитываются как за средства, потраченные на науку. Например, очень много средств на науку тратит Минобороны РФ. Хотя я знаю примеры, когда деньги, формально потраченные на науку, идут на испытания и на вопросы, далекие от собственно науки.

Руководство страны сейчас признает эту проблем «растащенности» науки. Оно говорит, что должна быть общая координация, которую следует поручить именно Академии. Это не означает, что РАН будет вытаскивать средства из профильных министерств. Просто Академия считается наиболее объективным и умным арбитром в стране для того, чтобы эти цепочки были выстроены и правильно реализованы. Собственно, во главе всей этой цепочки по большим вызовам предложено стоять РАН. Это очень важное предложение!

О эффективности как в сказке

Но вообще говоря, фундаментальная наука не может напрямую быть производительной силой. Фундаментальная наука имеет большой риск невыполнения взятых на себя проектов! Мы с вами прекрасно понимаем, что отрицательный результат, который мы с высокой степенью вероятности можем получить при изначальной постановке задачи, в последующем может привести к совсем не запланированным эффектам.

Я по этому поводу люблю рассказывать сказку Евгения Шварца «Медведь», по которой Марк Захаров снял потом совершенно чудесный фильм «Обыкновенное чудо». Волшебник, которого играет Олег Янковский, ставит эксперимент. Он заключается в попытке превратить медвежонка в красивого юношу. Цель такая: юноша влюбляется в красивую девушку, целует ее и в этот момент должен превратиться обратно в медвежонка. Но вот он, поцелуй, и юноша не превращается обратно в медвежонка! Эксперимент не получился, и волшебник задумывается над смыслом неудачи своего эксперимента.

Все это очень похоже на то, что происходит у нас в настоящей жизни. Мы задумываем эксперимент, но получается что-то совсем другое. Из этого другого получается какое-то открытие. Более того, 80% полученных данных вообще может идти в мусор, как это происходит в любой творческой профессии. В поисковой науке также велик процент неудачи — 50%, не меньше.

Никакая промышленность такую науку финансировать не будет. Фундаментальную науку может поддерживать только государство, и понимание этого, по крайней мере у высшего руководства страны, точно есть. Промышленность будет поддерживать только прикладную науку, которая может выдать прототип или конкретную технологию.

О превращении теории в практику

В прошлом году принята президентом программа научно-технической поддержки этой отрасли, и теперь это надо делать. Объективно сельское хозяйство по научному обеспечению находится у нас на очень невысоком уровне. У нас традиционно лучше отношения с медициной.

Допустим, сейчас физики могут с высокой степенью точности найти одну молекулу некоего чужого вещества в воздухе. Точность совершенно фантастическая. Это можно применять в борьбе с терроризмом. Но как это применить к сельскому хозяйству? Есть, например, проблема — зерно и овощи плохо хранятся в наших хранилищах. И это не только потому, что дядя Ваня напился и забыл включить вентиляцию. Овощи плохо хранятся еще и потому, что мы на самой ранней стадии не смогли выявить те молекулы, которые сигналят о гнилостных процессах. Если была бы хорошая первичная диагностика атмосферы в хранилищах, которая бы позволяла это выявить и принять нужные меры, то было бы неплохо.

В этой части нужна поисковая работа. Она позволит ответить — то, что придумали физики, годится для поиска малых концентраций молекул, свидетельствующих о портящемся зерне, или нет? Если годится, то следом вступает прикладная стадия — делают сам прибор. Промышленность будет финансировать только эту самую прикладную стадию. Но сейчас есть понимание, что государственная программа поддержки фундаментальных исследований все-таки будет.

О фронтах, которые надо удержать любой ценой

Первый вопрос, который мы должны сейчас поставить для себя, — наук сейчас много разных, но мы в нашей стране должны поддерживать исследования по всему фронту или нет? В советское время мы именно так и пытались делать, однако государство тогда было более богатым. Европейские страны уже давно интегрировались в плане науки. Они не помышляют уже о том, что каждая из стран держит сплошной фронт в фундаментальных исследованиях. В целом держат, но вопрос решают иначе.

У меня есть представление такое, что мы по возможности должны все-таки держать сплошной фронт в фундаментальных исследованиях, понимая, что он может быть очень тонким. Эту часть я называю уровнем понимания. Мы можем не ставить задачи быть мировыми лидерами, главное, чтобы мы не перестали понимать, что происходит в современной науке. Если мы перестанем понимать, что-то провороним, то будут вспыхивать новые направления, в которых мы вообще уже ничего понять не сможем. Поэтому и считаю, что сплошной фронт надо поддерживать. Мы должны понимать, в какой момент времени надо перегруппироваться и на какое направление бросить силы, чтобы быть на уровне.

Второе направление уже не может быть сплошным. Это уровень конкурентности. Трудно говорить, сколько надо направлений на этом уровне поддерживать. Но финансирование должно быть таким, чтобы оно позволяло выдерживать конкуренцию в мировом масштабе. Сейчас мы продолжаем мегагранты. Это проекты поддержки ведущих лабораторий и научных направлений. Изначально давалось 50 млн рублей в год с расчетом на 4 года. Результаты были неплохие: приезжали хорошие ученые, закупали достойное оборудование. Это как раз уровень конкурентности. Сейчас произошла девальвация рубля, соответственно затраты превратились из 50 млн рублей в 100 млн рублей. Вот такой уровень финансирования должен быть сейчас у проектов конкурентного уровня. Количество, естественно, ограничено. Да, возникнет вопрос приоритетов!

О мировом лидерстве и возвращении мозгов

Третий уровень важен принципиально. Это уровень лидерства! Если посмотрим сейчас на мировые научные проекты, то мы увидим, что все больше и больше результатов начинают давать проекты, которые поименованы крупными исследовательскими инфраструктурами. Это совсем не значит, что нужно строить очередной ускоритель или новый реактор на быстрых нейтронах, как в Курчатовском институте. Да, это примеры проектов, но это могут быть проекты в гуманитарных науках. Например, изучение неисследованных страниц культурного наследия.

Мировая фундаментальная наука все больше делает ставку именно на такие крупные проекты. И они необязательно должны быть локализованы в одном месте. Это связано с тем, что фундаментальные знания становятся все более дорогими. Мы идем глубже, мы меряем все более слабые сигналы. Мы зашли на уровень наномира. Весь инструментарий для этого чем дальше, тем дороже. Такие проекты, как Большой адронный коллайдер, не может уже позволить себе одна страна. Американцы отказались от суперколлайдера в Техасе и средства бросили в ЦЕРН. Сейчас новый проект — инженерный термоядерный реактор. Такие большие проекты становятся фабрикой современного фундаментального знания. Нет больше ни у кого на Земле персональных ресурсов заниматься такой наукой. Нет таких денег, такой энергии, такого разрешения! Все остальные просто отдыхают, не могут уже ничего сделать.

Нам нужны именно такие проекты мирового лидерства. Иначе мы не сможем быть на первых ролях. Да, мы будем колабораторами где-то посредине других. Соответственно, нам нужны такие проекты на нашей территории. Причем по тем направлениям, где мировое сообщество признает наше лидерство. Признавая это, они поедут к нам работать. Благодаря таким проектам мы сможем развернуть утечку мозгов в обратную сторону. Сейчас вы едете туда, за рубеж, вовсе не из-за отсутствия патриотизма, вы не продаете родину, просто у вас есть возможность сделать свой эксперимент только там. Нам нужны установки, чтобы к нам народ поехал. Сколько таких проектов потянет страна? Это вопрос отдельный — 10, 15, может быть, 20.