… По ходу дела он постоянно отдает распоряжения одному из ведущих своих актеров — «сходи, забери, пожалуйста, из моей машины тапочки, я не могу тут так сидеть…», принеси то, подай это…" Видно, что актеры Его Театра Коляду любят. А он — отвечает им взаимностью. Впрочем, кто тут любит, а кто — отвечает, разобраться трудно.

— Николай Владимирович, о чем, говорите, интервью? Хотелось — обо всем, если честно… Журналистике научить нельзя. А чему можно? Актерскому мастерству, режиссуре — можно?

— Да, можно. Если человек талантлив, то можно открыть в нем какие-то способности. (Отвлекаясь — «Женя, сходи в машину, принеси, пожалуйста, мои тапочки, не могу без них сидеть…» — Ю.Г.)

— А я почему-то считала, что вы ходите пешком… С сумкой на длинном ремне…

— …В тюбетейке… Ну да. Раз в тюбетейке, значит, подскакивает на коне к театру: тпрууу!.. Я на машине езжу…

— За что некоторые журналистки пишут, что вы — «ужас, летящий на крыльях ночи», и что ваше будущее — гореть, извините, в аду синим пламенем? Как вы думаете, отчего они так?

— Ну, это у них надо спросить. Да, я очень расстраиваюсь каждый раз, когда так отзываются, кому бы это понравилось? Понимаете, поверхностность есть в каждой профессии. Но в профессия журналиста накладывает особый отпечаток — когда по наслышанности, по «нахватанности», когда неглубоко понимается, да и не сильно любится. Человек просто не слишком любит свою профессию. Недавно я смотрел репортаж одного из наиболее уважаемых и серьезных местных каналов — «Четверки». Девушка, которая делала репортаж, видимо, закончила журфак. Но вместо того, чтобы написать: «присланные на конкурс пьесы», пишет — «присланные на конкурс сценарии пьес»… И это не опечатка, это — закадровый текст на «4 канале»!.. И вот думаешь: ну как-то даже неловко. И весь такой репортаж поверхностный!

Ну, это журналистика. А когда театральный критик рассуждает о Коляде таким образом: «Что Коляда? Да это чернушник… И все у него с матом… «И они пишут уже одно и то же везде. А подойдешь, спросишь: «А вы пьесу мою читали?». «Ну я видела спектакль в Казани», — отвечает. Но что такое видеть спектакль в Казани и запомнить оттуда только четыре матерных слова? Артисты их громко произнесли, и вся лодка перевернулась. И спектакль получился такой, соответственно, чернушный. А вы прочитайте пьесу, там на эти три слова внимания не обращаешь…

Я написал 92 пьесы. Я знаю еще человек пять, кроме себя самого, которые прочитали внимательно ну хотя бы штук сорок моих пьес. Я не говорю, что все гениальные. Но там 5-6 действительно неплохих пьес, которые наверняка останутся. Их уже сейчас изучают в университетах, обязательно ставят в программу современной драматургии… Но хотя бы понять, а что такое эта Коляда на самом деле… Вот потому девушки и пишут, что «ужас, летящий в ночи», да чернушник, да порнушник… Они просто ленивы и нелюбопытны. А я читаю и думаю: ну что ж такое, милая моя, твою мать… Это московская такая манера: бегом-бегом, везде успеть. Если они, что называется, хоть на день выпадут из «тусовки» (не пойдут на ближайшую премьеру, не «потусуются» здесь и там), это же практически смерть!

И важно все время поддерживать общее мнение, ни в коем случае не идти против. Как только ты идешь против, тебя оттуда выкидывают. Вот такая система.

И было бы на нее плевать, но когда что-то читаешь такое, конечно огорчаешься… Хотя совсем близко к сердцу стараюсь не брать: да ну в пим дырявый вас, ради Бога… Потому что я-то знаю, что я делаю. И, извините, несколько раз такое бывало в моей жизни, что я старый свой текст перечитывал и думал: «Все-таки, Коляда, кое-что иногда ты умеешь… «Так было, когда я перечитывал старую-престарую пьесу 1989 года «Рогатка» или «Полонез Огинского», или — «Сказку о мертвой царевне». Вот это три пьесы, за которые мне совсем — не то, что не стыдно, а — пускай эти люди перечитают. И скажут: чернушник я, или это действительно настоящая драматургия. Конечно, я виноват в том, что в свое время писал кучу пьес, торопился, мне надо было зарабатывать деньги, делать карьеру… Да мне и нравилось писать. Я дал себе задание: писать по шесть пьес в год. Писал и рассылал, писал и рассылал. А птичка вылетела из рук — может быть, слабые были пьесы, может, глупые; и если кто-то их прочитал прежде, чем прочитал «Рогатку», и другое уже не стал читать. Но, как говорят в стихах: «Не откажусь от самой травестишной и продрогшей из актрисуль». Отказываться ни от чего не буду — это моя жизнь. К сожалению, или к счастью так сложилось. Думаю, пройдет время, и все встанет на свои места.

— Николай Владимирович, вот вы признаете ведь высказывание о том, что «публика — дура». Но если это так, кой толк тогда «метать бисер перед свиньями»? Или надо ее воспитывать?

— Это вот в каком значении. Как-то я читал книжку об экономике и торговле. И там было написано, как надо выкладывать товар — что люди, когда приходят в магазин, обязательно сначала смотрят направо, поэтому залежалый товар надо ставить именно направо и т. д. — целая психология… И в этой же книжке было написано: люди сами не знают, чего они хотят купить. И это чистая правда. И вот наши театральные менеджеры гововорят: людей надо развлекать и успокаивать. Лучше всего — комедия. И вот человек — есть у него свободный вечер — ну комедия, ну пойду, «поржу». Что им дают, то они и берут. Но это не значит, что публика — дура. Ничего подобного. Люди хотят в театре думать прежде всего, смеяться и плакать. И если ты себя считаешь художником, творцом, то делай что-то такое в театре настоящее, подлинное, чтобы не стыдно было, чтобы был диалог со зрителем на какую-то серьезную тему. А темы-то одни: про любовь и смерть. Все, больше ничего.

У нас в театре только один был спектакль «для кассы», навроде концерта. Он идет раз в месяц. А все остальные спектакли я стараюсь делать очень серьезными. И слава тебе, Господи, июнь месяц заканчивается, у нас битком зрительный зал. Другие театры я знаю, Театрон, Волхонка, ноют — им приходится отменять спектакли, и все говорят: огороды, огороды… Да какая хренотень эти огороды! Причем здесь огороды? У нас все время: ой, Новый год! Ой, все дети пошли в школу! Ой, каникулы начались, зрителям не до театра! Все время какой-то повод, к тому, что зрители не придут — вот погода плохая… Это ерунда. Зрители придут всегда и в любое время года. Это Екатеринбург. О Москве вообще говорить нечего, там командировочные, и они всегда придут посмотреть «живую Чулпан Хаматову» и т. д.

— То есть там вообще легче?

— Конечно. Особенно хорошо Театру Гоголя возле Курского вокзала.) Просто замечательно: куда людям до поезда деваться? В театр сходить посидеть. Так что к вопросу о том, что публика — дура. Ничего не дура.

- Она воспитуема и управляема?

— Конечно. Как ты выложишь товар, направо, налево. От тебя зависит. Тут уже твоя совесть должна работать. Это вот наш Академический театр драмы — ой, нет, давайте что-нибудь повеселее, люди не хочут…

— Кстати, про Академический театр драмы… Читала про одну рецензию, написанную на спектакль «Парижский уикэнд», и там говорилось, что, скажем, Вероника Белковская, дескать, достаточно бездарная актриса… Этично ли вообще писать такое в рецензии? Тем более, человек уже немолод…

— Там было не совсем так. Там было написано, что она смешит людей, показывая желтые трусы. На самом деле Роня Белковская — удивительно талантливый человек. И то, что она получила звание народной артистки России недавно, это все заслуженно. Хотя благодаря мне все это произошло, ну да ладно.

— Давайте вот о чем. В творческом коллективе очень часты ссоры. Вот вы рассорились с Театром драмы наконец. Мне интересно, возможна ли такая ситуация, когда человек более талантливый, режиссер ли, актер ли, но — и более мягкий по характеру — будет задавлен, подмят менее талантливым, но более «пробивным», наглым? Или «талант себе дорогу всегда пробьет»?

— По поводу моих ссор с Академическим театром драмы: я безумно благодарен этому театру за то, что два раза в жизни они меня заставили буквально перевернуть себя, резко изменить направление.) В первый они меня выгнали из театра — я поступил в Литературный институт. И второй раз — когда десять лет я там ставил, ставил, и все меня брали только «очередным режиссером», и все ходил кланялся, кланялся, и все ругался: «Почему нет уборщицы…» И подметал пол сам. Спрашивал: «Почему нет осветителя?» Мне говорили: «Он на большой сцене»… Вот так я ругался. Проходил по театру — полтруппы от меня отворачивало морды, не здороваясь: мол, чернуха-порнуха… Хотя все спектакли возились на «Золотую маску»…

Это сейчас они пишут в пресс-релизах, что «все спектакли театра возились на «Золотую маску» и в Театр «Современник»… Да кто вам все это сделал, извините, мать вашу? Все хвастаются-то Колядой… А когда работал там — это было ежедневное унижение, доводившее меня просто до безумия. И когда это все прекратилось, я ушел в Театрон, перекантовался год, потом создал этот свой театр, который сейчас переживает какой-то золотой период… Причем в этом сезоне мы буквально взлетели — столько премьер, столько побед на конкурсах… Теперь надо думать: а вдруг следующий сезон будет потише? А то ведь и им тяжело, и мне тяжело — репетировать ночами каждый день — это же изматывает… Это что касается Театра драмы.

А вот что касается талантливого человека, и можно ли ему пробиться… Наверное, можно. Но талантливый человек никогда не будет кланяться. Будет ругаться, ругаться, ругаться. Кончится тем, что скажут: у него такой отвратительный характер, с ним невозможно ужиться! — Он со всеми переругался, — как про меня говорят. Ну да, переругался. Но зато теперь здесь я хозяин. И мне так повезло, у меня такая сильная актерская труппа! Во всем городе нет таких актеров: Ягодин, Федоров, Колесов… А Ермолова… Найди во всей России такую артистку. Не мне повезло, а я их воспитал за эти два года. Как-то они воспитались. Или Ирка Белова, которая, извините, в «Театроне» играла только… руку и была администратором. Ее вообще не выпускали на сцену, считали бездарной… Тут она блистает: приехали в Москву — в рецензиях пишут: Белова, Белова, какая артистка, какая артистка… А так бы сидели, ничего бы не делали, спивались только… Тут я просто даю роли «навырост». Даю главную роль, говорю: работай. И человек вдруг аккумулирует все, что в нем есть, и что-то происходит. Конечно, нужно иметь какие-то способности и — невероятное желание работать в театре, на сцене. Вот и все.

— Вы сказали, что на недавних гастролях в Москве зрители вам давали конверты с деньгами. Во-первых, это неприятно, наверное. А во-вторых, есть ли вообще выход из такой ситуации?

—  Нет, это было очень приятно. Представляете, мне совали конверты: «Николай, держите!». Я, будучи главным редактором журнала «Урал», думал: «Блин, опять стихи…» — Да, спасибо, обязательно!.. Потом приходил в гостиницу, открывал, глядь — а там деньги лежат! И там было написано только одно слово: «Коляде». Я не знал, кому «спасибо» сказать…

— За что вы особенно любите пьесы «Амиго» и «Землемер»?

— Эти пьесы вообще никто не читал. «Амиго» была написана в 1997, «Землемер» — в 2000 году. А пьесы, мне кажется, достойны того, чтобы их в театре поставили. Не в «альтернативном подвале», как у нас, а в таком большом, академическом, репертуарном театре. Никто не обратил внимание. Потому что не хотят всерьез работать с современной драматургией. Думают, что нет в ней серьезных пьес. Поэтому я о себе говорю, что я молодой, неизвестный драматург. И мне радостно, что мои актеры наполнили эти пьесы своей кровью, своими эмоциями. Если бы я не поставил, все это так бы и кануло в Лету. Много у меня еще таких пьес.

— А все же душа-то просит большого, академического театра?

— Почему-то считается, что современная пьеса это либо какая-то комедия… Вот «Землемер» предполагает огромную декорацию на большой сцене. Там серьезные роли, которые развиваются, там происходит серьезный разговор. Но кто это будет ставить? Художников-то нет сегодня… Сижу в Москве, в центре Мейерхольда, пью кофе. Подходит молодой режиссер. Ну как дела… — Да вот, деньги зарабатываю, езжу по стране. Там дают, там… В Одессе ставил, в Пензе, в Перми. «Бег» Булгакова, «Котлован» Платонова. Ничего, жить можно… Шесть спектаклей за год. Ему театры заказывают. Чего ставить? «Бег» Булгакова… А Коляду? Ну это разве на малой сцене…

…Был я в театре «Современник» на спектакле «Антоний и Клеопатра». Пьеса написана Шекспиром и Богаевым, моим учеником. Поставил Кирилл Серебренников. Открывается занавес, я смотрю: на сцене стоит пять миллионов — потому что это ткани, декорации… Ух, прям завидно становится — потому что все это вылизано, вычищено, все с чертежами. Потому что это — Шекспир — «Антоний и Клеопатра». Можно потратиться! А Коляда — ну что Коляда — это «из подбора»…

— Да ладно вам. (Смеемся — Ю.Г.). Вот вы все любите говорить, что Родину нужно любить. Причем — посредством поступков. Скажите, какие средний человек может для Родины поступки совершать?

— Чего-то я пафосно сказал… Ну что может «средний» человек для Родины сделать? Огород свой прополоть, в подъезде своем пол вымыть. Хотя вот передо мной висит диплом фестиваля «Ирбитские подмостки» — только что мы туда ездили и получили первую премию… И вот как живет «средний» человек действительно? Я часто видел умирающие села. И вот впервые в жизни я увидел умирающий город. И полусонных людей в нем, и такой же театр. Мотоциклетный завод не работает, стекольный завод — еле-еле. Двести человек работает на Молочном заводе… В центре города — полуразрушенные купеческие дома. И все такое затхлое и… падающее… И вот сижу я тут в Екатеринбурге, третьей, кажется, культурной столице, и говорю им: «Делайте что-нибудь для Родины!» А что они могут сделать, эти люди, находясь целиком во власти обстоятельств, в которые они попали? Причем люди приятные, умные, симпатичные. Трепыхаются еще — вот у нас в Ирбите музей, поэты, писатель Акулов… А со стороны приходишь, думаешь: Господи, да бегите вы оттуда быстрей, отползайте!..

— А любовь к человеку тоже поступками мерить нужно?

— Только поступками. Придет ко мне артистка, я ей скажу: «Ты такая чудесная, я так тебя люблю!» Ну и что? Или я делаю поступок: повышаю ей зарплату, даю роль, пиарю ее… Тогда не надо говорить о любви. Человек итак понимает: Коляда меня очень любит. При этом отругать могу за опоздание на репетицию… Мне очень приятно, что я в жизни для очень многих людей что-то сделал. Сигарев, с которым мы разругались — ему грех жаловаться. И Богаев, которого подобрал на улице, и Архипов, и вон в коридоре сидит парень из Нижнего Новгорода. Ему на конкурсе драматургов «Евразия» премию дали, так он разрыдался даже… Сидел в своем Нижнем, писал чего-то, никому не нужен… А тут. Это для него некий аванс. Он сейчас приедет, будет строчить пьесу за пьесой. Ведь это нужно, чтобы тебе сказали: то, что ты делаешь — кому-то нужно, нравится!

Или вот Богаев пришел ко мне на курс учиться, а я взял туда же девушку, Злату Демину. А они взяли, и поженились. И сейчас родили ребенка. Вот он бегает, трехлетний Андрейка. А я думаю: это же я сделал! Ведь мог же сказать девушке: «До свидания, я тебя не возьму».

— Вы кино российское смотрите? Такие «хиты», вроде «9 роты», «Питер-FM», «Мне не больно»? Вроде, не любите. Как же так?

— Неа, не смотрю. А зачем? Ну кино и кино. Пускай они там… Кто любит, тот пускай смотрит. Ну вот пройдет год, два, три. Если пропадет какой-нибудь фильм, то и хорошо, что не посмотрел. А если останется — возьму и посмотрю.

— Вы давали интервью Калягину в его передаче на радио России. Вы действительно хотели бы, чтобы он у вас в спектакле каком-то сыграл, и даже готовы роль под него написать или это такие радийные «реверансы»?

— Да нет. Мы просто встретились, и я чувствую — он вообще не в курсе. Я говорю, мол, мои ученики — Богаев, Сигарев, Архипов. Он говорит: «Да?!.» Он ни одной моей пьесы не читал, занимается только собой любимым. Вообще не «всасывает». Но я его к себе расположил, в конце передачи мы обнимались, целовались. Я пообещал написать для него пьесу… Но, по-моему, ему на все… Сразу забыл, как вышел.

— О недавнем марафоне молодых сценаристов «Евразия»…

— Приехали люди — Анна Яблонская из Одессы, Алексей Рогачев из Нижнего Новгорода, Вика Долматова из Владимира, Паша Руднев, Катя Васенина, вон в фойе четыре студента ГИТИСа сидят… Первую премию получил Владимир Зуев из Екатеринбурга. Было много народу. Мы ездили в Логиново, читали пьесы на свежем воздухе… Гениев, может, и нет. Но открытия есть явно. Вот тот же Алексей Логачев с пьесой «Щеглы». Пьеса матерная, грубая, страшная… про отморозков, которые насилуют девчонок. Так уж получилось.

— Вы любите ругаться?

— Ну чего приходит на ум, то и говорю. Все говорят, что когда я ругаюсь, это негрязно получается. Есть у нас такие эстетки в театре, судят… А одного артиста я прогнал за ругань. Вообще, перед спектаклем всегда предупреждаю, если там ненормативная лексика. Вот в «Клаустрофобии» действие пьесы происходит в тюрьме…

— Вот если бы сейчас вы поймали джинна в бутылке. И он предложил вам: Чего бы ты, Колька ибн Володя, хотел еще в жизни сделать?

— Ой… Да я хочу еще много пьес написать хороших. Но это я сделаю и без джинна. А вообще, я счастливый человек, у меня все в порядке.

— В Бога-то верите?

— Да так. Не сильно. Ну, храм у себя в деревне восстановил. Но вообще, говорят, Бог это любовь. Этим надо и жить.