В моей стиснутой руке билась птичка. Сегодня она билась намного сильнее, чем вчера, позавчера, год назад или десятью годами раньше. Видимо, она очень уж хотела на волю, и помешать ей я не мог. Она годами тяготилась решетки моих стиснутых пальцев, но была слаба вырваться. Теперь, когда моя хватка стала слабее, у птички прибавилось сил. Я чувствовал, как она распрямляет некогда хрупкие крылья.

-Ты становишься все более чужим… странным. Я… больше не чувствую тебя… Где ты, а?
Она лежала рядом, подложив под голову локоть, и смотрела на меня. Она пыталась смотреть на меня, но глаза ее сами собой косились в сторону, где с шумом разбивались капли дождя об железо старого таза.

— Может я чем-то провинилась перед тобой… Ты…стал совсем чужим… руки…твои…они не те…
Она что-то еще шептала, всматриваясь мне в лицо, но ее шепот терялся в глухих ударах дождевых капель. В больших пустых комнатах так же гулял ветер. И был полумрак. Синее опрокинутое небо пересекал обломок ржавой трубы, валявшийся в луже.

…Есть вещи, не нуждающиеся в объяснении. Ибо они говорят сами за себя. Это наверное то, что является настоящим, что нельзя подменить или сыграть. Или хотя бы то, что можно попробовать на ощупь или на вкус. Или почувствовать запах. Это стакан молока, сырое дерево или стопка пыльных журналов на подоконнике, пахнущая старостью и тоской. Это и есть сущее. Оно не нуждается в подтверждении.

А яблоки после мороза? Так они обычно ужасно кислые, до судорог, до ломоты в челюстях. А ударь первый заморозок, и вот они-розовые, сладкие, пахнущие чем-то праздничным… Или: как лопает в сильный мороз кора столетних бревен, из которых сложена веранда. Окно было как гравюра. Белый снег и черная вязь кустов. Яблоки на ветвях, изогнутых, как на японском шелке…

Может этого и не было никогда? Просто-сон. Белый-белый. Зима… Или мое детство. Какое-то черно-белое, с пустой амфиладой комнат, где не было ничего — только ободраные стены, железная кровать и таз, в который лилась вода с потолка. Крупными тяжелыми каплями.

Когда мама уходила на работу и запирала меня одного в этих комнатах, то тишину наполнял этот гул. Правда, я был не один. В этих комнатах жило бесплотное, странное существо — свозняк. Он надувал как паруса занавески, хлопал дверями и беспрестанно шагал по комнатам. В этой тишине что-то лопалось, с ужасающим протяжным звоном, как старая струна.

В глубине этой полутемной амфилады было зеркало. Как-то я подошел к нему. Оно было очень большим, кажется до потолка. Сначала я не видел в нем ничего. Потом в нем словно проявилась огромная пустая комната, и посреди нее я. Маленький исхудавший слабый.ничтожный. Комната казалась зевом какой-то страшной рыбы, и я словно стоял в ее пасти. К зеркалу я больше не подходил.

Время от времени мне хотелось выпустить птичку, но пальцы словно сводила судорога, а может она просто улетать не хотела. Не готова была еще к свободе.

Когда шел дождь, можно было сидеть на подоконнике и следить как по стеклу сбегали веселые кривые струйки. А за струйками был наш двор, выложеный бетонной плиткой, и бетонный фонтан. Он был давно разбит, и увенчивающая его статуя давно потеряла облик. Непонятно было, кто там изображен .Вода стекала по ней, падая в раковину и взметая со дна ил и желтые осиновые листья. По краям раковины в трещинах рос темно-зеленый мох, похожий на бархат.

Я помню, ясно помню, что у нас почему-то никогда не горели лампы. Если бы горели, хоть одна, я бы помнил это. А вечерами было темно и пусто. Пусто и темно. И тихо ступал по комнатам ветер. День изо дня сквозняк открывал и захлопывал двери, и трепетала ритмичными ударами пульса моя птичка, которую я не мог отпустить. Ее трепет то ослабевал, то учащался, а иногда и замолкал.

И теперь так же тихо. Наступила зима. Снега много, он лежит сказочной мягкой периной на кустах, изгородях, крышах… Путается в уцелевших листьях бузины, и кажется что на улице очень тепло. Он и в небе кружится — мягкий белый сказочный…

Я медленно разжал руку. Птичка взлетела не сразу, она подождала, будто не веря своему счастью. Потом она мягко отделилась от моей ладони, и ее крылья затрепетали, поднимая ее выше и выше… Каждый взмах ее крыльев был словно удар сердца — все дальше и дальше, неслышнее и неслышнее… А потом она слилась с снежинками и исчезла. Словно со стороны я видел пустую и полутемную комнату, железную кровать и ржавый таз. На столике догнивал рыжий апельсин.